Михаил Волков - На румбе — Полярная звезда
И это все только в одном длительном плавании. Из таких личных обязательств складывались общие.
В походе особое внимание уделялось соревнованию между отсеками и боевыми сменами. Каждому члену экипажа ежедневно выставлялась оценка и в отсеках вывешивались красочные графики, где оценке соответствовал свой цвет: отличная — красный, хорошая — синий, удовлетворительная — зеленый, плохая — черный. А вот оценка отсеку, смене, кораблю была не среднеарифметической из личных оценок, а наихудшей, полученной за сутки. Если кто-то нес вахту плохо — из-за него неудовлетворительную оценку получал отсек, смена и подводная лодка в целом.
Споров из-за этого было много, но командир поставил точку:
— На подводной лодке мы настолько зависим друг от друга, что ошибка одного может свести на нет успехи всех.
Такая система оценок настолько повысила ответственность каждого, что провинившегося прорабатывали все, и в первую очередь радиогазета.
Удачным, на наш взгляд, был раздел «Календарь памятных дат». Огромный справочный материал был поднят еще на берегу, чтобы раздел как бы приобщал каждого подводника к живой истории нашей страны. Начинался он так:
«Сегодня тридцатое апреля. Что произошло в этот день?»
Затем шли события большой давности, как правило, еще от Петра I, а то и ранее, и постепенно приближались к событиям двадцатого века.
«…30 апреля 1938 года был спущен на воду крейсер «Максим Горький», в годы Великой Отечественной войны ставший Краснознаменным.
30 апреля 1939 года подводные лодки Северного флота Щ-402, Щ-403, Щ-404 и Д-2 участвовали в обеспечении радиосвязью беспосадочного перелета советских летчиков во главе с Коккинаки через Атлантику в США.
30 апреля 1942 года лейтенант Никифор Игнатьев совершил первый воздушный таран на Северном флоте.
30 апреля 1945 года наши доблестные войска водрузили Знамя Победы над рейхстагом. В боях под Берлином отличился отец нашего трюмного матроса Маркина, Степан Маркин, за что был награжден орденом Славы третьей степени. В боях под Берлином погиб смертью храбрых дядя торпедиста Конева — Иван Конев. Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины! На корабле объявляется минута молчания…»
Потом идет продолжение передачи:
«…30 апреля 1950 года родился наш торпедный электрик матрос Сенюшкин…»
Затем повторяется ритуал поздравления с днем рождения.
Подготовкой радиогазеты в основном приходилось заниматься мне. Но что бы я сделал без актива?! Особенно при написании раздела «Беседа боцмана Драйкина». Ведь не мог же я круглосуточно присутствовать во всех отсеках. С благодарностью вспоминаю коммунистов Селичева, Овчинникова, Гарницына, Петрова, Жукова, комсомольский актив: Тяжелова, Кулишкина, Бондарева, Цветнова, Фомина… Да разве всех перечислишь, кто дружил с «Драйкиным» и рассказывал ему обо всем.
Могучим подспорьем радиогазете были боевые листки, выпускавшиеся в каждом отсеке, как правило, ежедневно. Это был своеобразный отчет о проделанной работе. Наиболее красочные и содержательные листки были у турбинистов и электриков. Надо сказать, что старшина турбинной команды мичман Виктор Гарницын не только следил за регулярным выпуском листков редактором Николаем Друзякой, но и сам, обладая талантом художника и поэта, подготовил прекрасные образцы стенной печати. По итогам похода он был награжден за это грамотой Нептуна.
Были у меня излюбленные места на корабле, где готовились конкретные разделы радиогазеты: «Беседа боцмана Драйкина» — у холодильной машины, «Календарь памятных дат» — в каюте, «Последние известия» — в штурманской рубке, а оформление газеты в целом — в офицерской кают-компании. Активисты знали эти места и по ходу подготовки, как говорится, «подбрасывали уголек в топку».
ЕГОРЫЧ
Наступил полдень. Впрочем, для нас это не имеет особого значения. Уже много недель идем мы без всплытия, и только красные цифры дат на карте говорят о том, в какой точке Мирового океана находится наша подводная лодка. Грани между днем и ночью настолько условны, что лишь корабельные часы с разбивкой на двадцать четыре часа и подсказывают время суток. Да еще очередная смена вахты напоминает: середина дня.
Но для майора медицинской службы Анатолия Егоровича Овчинникова двенадцать часов «условного дня» важны.
«Так, — вздыхает он, прерывая очередную запись в. «Дневнике похода». — Сейчас войдет Портареску и доложит: «Товарищ майор, обед готов. Снимите пробу».
И точно, в дверь каюты деликатно постучали, потом она покатилась вправо, скользя по металлическому желобу, и в просвете показалось широкое, озаренное улыбкой лицо корабельного кока, молдаванина мичмана Портареску.
— Товарищ майор… — начал он.
— Ладно, ладно, Иван, — поднимается с дивана доктор, — все ясно. Иду. Итак: на первое суп фасолевый, на второе плов, ну и компот с булочкой на третье. Я так тебя понимаю?
— Так точно, товарищ майор, — еще больше расцветает в улыбке кок. — На первое кислые щи, на второе макароны по-флотски, пирожки с повидлом и компот. Это вы в точку попали.
Оба лукаво посмотрели друг на друга и рассмеялись.
Анатолий Егорович, конечно же, знает, что на обед щи, макароны и пирожки с компотом. Но удовлетворенно отмечает, как в ответ на его «контр-меню» радостно и одновременно изумленно сверкнули глаза простодушного Портареску и как весь он внутренне возликовал от того, что сейчас огорошит всезнающего доктора.
Рядом с огромным Портареску доктор кажется совсем маленьким. Он и впрямь невысок, но никогда не придает этому значения, и на шутки друзей по поводу своего роста отвечает с дипломатичной улыбкой: «Не нам оценивать, кто из нас мал». Его в экипаже любят все и в обращении между собой зачастую, опуская звание и имя, называют просто — Егорыч.
Такое вопиющее нарушение устава отнюдь не оскорбляет доктора. Всем своим видом и манерами он решительно отвергает всякую фамильярность, но поощряет задушевность и даже просто своим присутствием в отсеке создает какой-то особый микроклимат, где наряду с деловой обстановкой царят взаимопонимание и доверие.
В Егорыче нет ничего показного. И каждый в экипаже знает, что нашему милому доктору можно сказать все — он поймет.
Вот и сейчас, стоя перед Портареску, огромным, черноволосым, необычайно смешливым и добродушным, Егорыч заразительно смеется, а Иван в этот миг просто обожает доктора; и если бы он вдруг поднял Егорыча своими мощными руками и расцеловал в щеки, наверно, никто бы не удивился. Тем более, что Егорыч в светло-голубых шортах и майке, форме одежды, объявленной на корабле, кажется мальчиком и издалека вполне бы сошел за сына Портареску.
Из соседней каюты на шум выглядывает улыбающийся старшина команды турбинистов мичман Виктор Гарницын. Он с любопытством смотрит на смеющуюся парочку и тоже от души хохочет.
— Эх, нет кинокамеры, — жалеет он. — Заснять бы. Вот она жизнь, ничего не придумано!
А Егорыч, видя такое дело, удовлетворенно отмечает про себя: «Настроение у людей хорошее».
Мне понятна и дорога эта черта Егорыча: каждым своим словом и поступком давать психологическую разгрузку людям, отягощенным постоянной напряженностью длительного отрыва от родных и любимых, от солнца, от природы. Эпизод с коком не планировался, он был экспромтом, подсказанным большим человеколюбием доктора, его умением тонко чувствовать психологию подводников.
Я знаю, что он даже совсем неприятное может преподнести как благо.
— Эх, какой укольчик симпатичный я тебе сейчас закачу, — задирает он майку на спине электрика Владимира Кулишкина. — Ты потом с наслаждением будешь вспоминать эту минуту!
— А может быть, обойдемся без приятных воспоминаний? — с надеждой вздыхает Кулишкин. — От одного вида этой иглы меня в дрожь бросает.
— А ты не оглядывайся, кума любопытная. Я еще не колю тебя, а только прощупываю, где бы лучше это сделать, — говорит Егорыч, одновременно с этим четким движением вводя иглу в тело, и, вытащив ее, добавляет: — А вот сейчас будь готов!
Кулишкин весь съеживается в предчувствии боли, а Егорыч смеется:
— Будь готов… одеваться.
— А укол? — оборачивается электрик.
— Эк вспомнил, да уже давно все сделано. Шагай с песнями на боевой пост.
Кулишкин все еще не верит, что страшное позади, и недоверчиво поглядывает на доктора.
— Иди, иди, заяц, дядя не будет стрелять, он добрый.
Секрет безболезненного укола Егорыч объясняет мне так:
— Страшен не укол, а ожидание его. Сам он — пустяк, комар больнее жалит. А с присказкой любой укольчик сойдет за милую душу. Хотите на вас продемонстрирую?
Я, конечно, не хочу, но интересно.
— Давайте, Егорыч, только разве что-нибудь полезное.
